Философ Питер Сингер — именной профессор биоэтики Принстонского университета. В своей книге «Жизнь, которую вы можете спасти», выпущенной на русском языке фондом «Нужна помощь», он рассматривает благотворительность с точки зрения её эффективности и пытается разобраться, как люди принимают решение о том, чтобы в ней участвовать. Сравни.ру публикует отрывки из книги, где философ описывает некоторые механизмы, определяющие желание (и нежелание) человека перечислять деньги в пользу других, особенно незнакомых, людей.
Идентифицируемая жертва
Исследователи пытались выяснить, какие факторы вызывают у людей альтруистическую реакцию. Они платили участникам психологического эксперимента, а затем давали им возможность сделать пожертвование в Save the Children — организацию, которая помогает бедным детям как в США, так и в развивающихся странах. Одной группе дали общую информацию о тех, кто нуждается в пожертвованиях, — там были такие формулировки: «Из-за нехватки еды в Малави страдают более 3 миллионов детей». Второй группе показали фотографию семилетней малавийской девочки по имени Рокия и сказали, что Рокия живёт в страшной нищете и «с помощью вашего пожертвования её жизнь можно изменить к лучшему».
Группа, которой рассказывали о Рокии, жертвовала куда больше денег, чем группа, получившая только общую информацию. Третьей группе предложили общую информацию, фотографию и рассказали о Рокии. Эта группа жертвовала больше, чем группа, знакомая только с общей информацией, но всё же меньше, чем группа, которая получила только информацию о Рокии. Даже если к рассказу о Рокии добавляли рассказ о втором вполне конкретном ребёнке и при этом не давали общей информации, пожертвований в среднем всё равно было меньше, чем в группе, где речь шла только об одном ребёнке. Участники эксперимента говорили, что испытывали более сильные эмоции, когда им рассказывали об одном ребёнке, а не о двух.
Примерно такой же результат был и в другом исследовании. В нём первой группе людей рассказывали об одном ребёнке, для которого нужно собрать 300 000 долларов на лечение. Второй группе говорили, что восемь детей умрут, если не получат лечения, которое для всех них стоит 300 000 долларов. И снова те, кому рассказывали об одном ребёнке, жертвовали больше.
Эффект идентифицируемой жертвы порождает правило спасения: мы готовы потратить куда больше денег ради спасения конкретного человека, чем для спасения статистической жизни. Можно вспомнить историю о полуторагодовалой Джессике Макклюр, которая в 1987 году упала в сухой колодец в техасском Мидленде. Спасатели два с половиной дня пытались добраться до неё, а CNN передавала репортаж об этой операции, его смотрели миллионы людей по всему миру. Они прислали столько пожертвований, что был учреждён трастовый фонд для Джессики с капиталом, как сообщалось, миллион долларов. Между тем за те же два с половиной дня, по данным ЮНИСЕФ, около 67 500 детей умерло, потому что их семьи были слишком бедны, и их можно было бы спасти. Но это не было замечено журналистами, и на этих детей деньги не жертвовали.
Всем, кто слышал о Джессике, было ясно, что её необходимо вытащить любой ценой. Точно так же мы не бросаем на произвол судьбы шахтёров, которых завалило в шахте, или потерявшихся моряков, хотя можно было бы спасти больше жизней, потратив деньги не на спасательные операции, а на то, чтобы предотвратить подобные ситуации или сделать их менее опасными. Точно так же в медицине: мы тратим куда больше сил и средств, и часто тщетно, для спасения конкретного пациента, а не на предупредительные меры, которые уберегли бы многих людей от заболеваний.
Судьба человека, которого мы можем идентифицировать, трогает нас куда больше, чем абстрактная информация. Причём даже не важно, насколько подробно нам его описывают. В одном из исследований испытуемых просили сделать пожертвование в пользу организации Habitat for Humanity, которая занимается жильём для нуждающихся: им говорили, что была выбрана семья для помощи либо что семья «будет выбрана». В остальном в текстах, призывавших сделать пожертвование, не было никакой разницы. Испытуемым ни в том, ни в другом случае не сообщали, о какой семье идёт речь, и вообще не давали никакой информации о ней. Но при этом группа, которой сказали, что семья уже выбрана, пожертвовала значительно больше.
Пол Словик, один из главных специалистов по таким исследованиям, считает, что идентифицируемый (или хотя бы определённый заранее) человек оказывается нам ближе, потому что наш мозг воспринимает реальность и решает, что нам делать, с помощью двух совершенно различных систем — аффективной и делиберативной. Аффективная система основана на эмоциональных реакциях. Она использует реальные или метафорические образы и рассказы, быстро обрабатывает их и вызывает у нас интуитивное ощущение правильности или неправильности происходящего — хорошо это или плохо. Это порождает немедленное действие. Делиберативная система включает нашу способность к рассуждению, а не эмоции: она работает со словами, числами и абстрактными понятиями, а не с образами и рассказами. Она порождает осознанные процессы, в которых мы используем логику и доказательную базу. Делиберативной системе нужно больше времени для работы, чем аффективной, и она не побуждает к немедленному действию.
Образ человека, который находится в тяжелом положении, влияет на наши эмоции. Включается аффективная система. Мать Тереза сказала об этом так: «Если я вижу массу, никогда не буду действовать, а если вижу одного человека, то буду». Если мы на секунду задумаемся, поймём, что масса состоит из отдельных людей, потребности каждого из которых важны не меньше, чем потребности одного человека. И наш разум скажет: лучше помочь отдельному человеку плюс ещё одному, чем только одному, а ещё лучше помочь этим двоим плюс третьему и т. д. Мы понимаем, что наша делиберативная система права, но для матери Терезы, как и для многих других, в этом знании недостаёт чего-то, что воздействовало бы на эмоции так же, как образ одного-единственного человека в беде.
Доказательства, что две эти системы функционируют совершенно по-разному, были получены в результате более сложных экспериментов, проведённых той же командой исследователей, которая сравнивала реакцию людей на рассказ о девочке Рокии с реакцией тех, кому сообщили более общую информацию. На этот раз учёные пытались выяснить, влияют ли эмоции на то, как испытуемые реагируют на два разных типа информации. И снова все участники проходили один и тот же опрос, а затем одной произвольно выбранной группе предлагали эмоционально неокрашенные вопросы (например, решение математических головоломок), а другой — вопросы, которые должны были возбудить их эмоции (например: «Что вы чувствуете, когда слышите слово “младенец”?»). После этого всем предложили пожертвовать благотворительной организации часть своего гонорара за участие в эксперименте. При этом половине каждой группы давали информацию только о Рокии, а другой половине — более общую информацию о нуждающихся людях. Те, кто отвечал на эмоционально окрашенные опросы и получил информацию о Рокии, пожертвовали почти в два раза больше, чем те, кто узнал о девочке, но отвечал на нейтральные вопросы. А размеры пожертвований людей, получивших общую информацию, не зависели от вопросов, которые им задавали. Наша реакция на образы и рассказы и, соответственно, на идентифицируемых жертв зависит от эмоций, но реакция на более абстрактные факты, состоящие из слов и цифр, остаётся неизменной и не зависит от эмоционального состояния.
Читайте по теме: Как потратить деньги на благотворительность
Ничем не поможешь
В одном исследовании участникам говорили, что в лагере беженцев в Руанде находятся несколько тысяч человек, чьей жизни угрожает опасность, а затем спрашивали, не хотят ли они сделать пожертвование, которое спасёт жизни 1 500 человек. Задавая этот вопрос, исследователи каждый раз меняли число тех, чья жизнь якобы находится под угрозой, но всегда говорили, что пожертвование может спасти 1 500 человек. Оказалось, что люди с большей охотой отправляли деньги на помощь 1 500 из 3 000 человек, чем 1 500 из 10 000. В целом чем меньший процент людей можно было спасти, тем слабее было желание помочь. Похоже, мы в этом случае считаем, что людям в лагере беженцев уже «ничем не поможешь». Хотя, конечно же, тем 1 500, чья жизнь была бы нами спасена, как и их родным и друзьям, эта помощь совсем не показалась бы бессмысленной, независимо от общего количества беженцев. Пол Словик, один из авторов этого исследования, сделал вывод, что «процент спасённых жизней часто оказывается более важен, чем количество спасённых»: «Предполагается, что люди охотнее будут помогать спасти 80% из 100 жизней, которым угрожает опасность, чем 20% из 1 000 жизней, другими словами, будут спасать 80 человек, а не 200, хотя затраты в обоих случаях одинаковы».
Распыление ответственности
Мы меньше расположены помогать кому-то, если есть ещё другие люди, которые могут помочь. Америку потрясла история молодой женщины из Нью-Йорка, Китти Дженовезе, которая была жестоко избита и убита, хотя 38 человек, живших в одном с ней доме, судя по всему, видели или слышали, что происходило, но ничего не сделали для её спасения. Вся страна обсуждала, как так получилось, что столько людей слышали крики Дженовезе и даже не удосужились поднять трубку и позвонить в полицию. «Во что же мы превратились?» — спрашивали себя американцы. (Спустя некоторое время, уже после того, как имя Китти Дженовезе стало нарицательным для описания безразличного отношения жителей больших городов к своим соседям, было проведено более подробное расследование. Его результаты поставили под сомнение первоначальные сообщения о числе свидетелей, которые действительно понимали, что происходит, и имели возможность сообщить об этом. — Прим. автора).
После убийства Китти Дженовезе и волны публичных дискуссий психологи Джон Дарли и Бибб Латане начали изучать феномен распыления ответственности. Они предложили студентам принять участие в экономическом исследовании. В офисе их встречала молодая женщина, она предлагала сесть и заполнить анкеты. Затем женщина выходила в соседнюю комнату, отделённую от офиса только занавеской. Через несколько минут оттуда доносились звуки, по которым можно было понять, что она залезла на стул, чтобы достать что-то с верхней полки, и упала. Она кричала: «О боже, моя нога… Я… Я… не могу пошевелить ею. Ох, моя лодыжка! Я… не могу… сдвинуть эту штуку…» Стоны и крики длились примерно минуту.
Из тех студентов, что заполняли анкеты в одиночестве, свою помощь предложили 70%. Но если с ними в комнате находился подсадной участник, который тоже заполнял анкету и не реагировал на крики, помощь предлагали только 7%. Даже если в комнате было два настоящих студента, процент предлагавших помощь был ниже, чем когда студент был один. Распыление ответственности оказывало явный затормаживающий эффект стороннего наблюдателя. Другие эксперименты дали похожие результаты.
Деньги
Насколько мы готовы заботиться о других, если единственный способ проявить заботу — это перевести деньги? Мы уже знаем, что отсутствие идентифицируемого человека, которому нужно помочь, уменьшает вероятность пожертвования. Но может быть, тот факт, что единственным реальным вариантом помощи бедным часто оказывается перевод денег, тоже ослабляет наше желание помогать людям, с которыми мы не можем вступить в контакт?
Если вы когда-нибудь читали Карла Маркса, вас не удивит мысль, что деньги портят всё хорошее и благородное в отношениях между людьми. В своей ранней работе «Экономическо-философские рукописи 1844 года», которая долго оставалась неопубликованной и до середины ХХ века была почти никому не известна, Маркс называет деньги всеобщим средством разъединения, так как они превращают человеческие качества и черты во что-то иное. Он приводит такой пример: уродливый мужчина, обладающий деньгами, может купить «самых прекрасных женщин». Маркс считал, что деньги отчуждают нас от нашей истинной человеческой природы и от других человеческих существ.
Если бы по этому поводу высказался только Маркс, мы могли бы отмахнуться от его слов как от чересчур идеологизированных. Но вот, например, есть отчёт, опубликованный в журнале Science Кэтлин Вохс, Николь Мид и Мирандой Гуд, специалистами по маркетингу и психологии, которые, кажется, даже не подозревают, что на интересующую их тему уже высказался Карл Маркс. Судя по этому отчёту, по крайней мере здесь Маркс был не так уж не прав.
Вохс и её коллеги провели серию экспериментов, в которых подталкивали людей к мыслям о деньгах. Они предлагали им, например, отгадывать зашифрованные фразы о деньгах, или же клали рядом с ними пачки банкнот из игры «Монополия», или устанавливали такие программы на компьютер, чтобы испытуемые видели на экране различные знаки валют. Другие произвольно выбранные участники эксперимента отгадывали фразы, не связанные с деньгами, не видели банкнот из «Монополии», и перед ними на экране компьютера возникали другие изображения. И каждый раз те, кого подталкивали к мыслям о деньгах, — назовём их «денежная группа» — больше отдалялись от других людей и вели себя скорее как одиночки. Люди из «денежной группы»:
• дольше не просили о помощи при решении сложных задач, хотя знали, что у них есть такая возможность;
• когда им предлагали пододвинуться поближе, чтобы поговорить с другим участником, оставляли большую дистанцию между стульями;
• для развлечения чаще выбирали такое занятие, которым можно заниматься в одиночку;
• меньше помогали другим людям;
• когда им предлагали пожертвовать часть денег, полученных за участие в эксперименте, отдавали меньше, чем другие.
Исследователи были поражены: достаточно было простых упоминаний о деньгах, чтобы сформировать такое различие в поведении. Контрольная группа предлагала около 42 минут своего времени, чтобы помочь кому-то с решением задачи, а испытуемые из «денежной группы» были готовы выделить только 25. Когда человек, изображавший из себя участника эксперимента, просил о помощи, «денежная группа» помогала ему в два раза реже остальных. Когда им предлагали сделать пожертвование, «денежная группа» отдавала сумму почти в два раза меньшую, чем та, которую жертвовала контрольная группа.
Почему из-за денег мы реже просим о помощи или оказываем её и не хотим быть ближе к другим людям? Вохс и её коллеги предположили, что в те времена, когда появились первые деньги, зависимость людей от родных и друзей уменьшилась, они стали более самодостаточными. «Таким образом, — заключают они, — деньги усилили индивидуализм и уменьшили общинную мотивацию, и этот эффект до сих пор проявляется в поведении людей». Британский социолог Ричард Титмусс писал об этом почти 40 лет назад, когда разгорелась общественная дискуссия, стоит ли разрешить продавать и покупать кровь для медицинских целей. Большинство экономистов считало, что кровь — это ресурс, а запасы любого ресурса легче всего создать, если сформировать на него цену с помощью системы спроса и предложения. А эта система не может быть построена, пока британские законы запрещают продажу крови и рассчитывают на добровольные альтруистические пожертвования. В своей работе «Взаимное дарение» Титмусс писал, что такой расчёт укрепляет связи внутри общества. Если кровь можно назвать в буквальном смысле бесценной, то мы все в случае медицинской необходимости должны рассчитывать, что нас спасут незнакомцы. И любой человек, неважно, богатый или бедный, может помочь обществу, подарив жизнь неизвестным ему людям. Если позволить продавать и покупать кровь, то она превратится в сырьё. Тогда уже не будет потребности в альтруизме — при отсутствии достаточного количества доноров-альтруистов кровь можно будет просто купить.
Читайте по теме: Долг и мораль: как строить отношения, чтобы избежать кредитной ловушки
Автор:
Питер Сингер
Источник: